Зверь спит?

К Анатолию Тимофеевичу Звереву пришла заслуженная слава на родине. Прошли выставки: групповая, на которой он—уже умерший—среди здравствующих и поныне живописцев предстает учителем, маэстро, превосходство которого неоспоримо; большая персональная, давшая, наконец, зрителю возможность представить себе его творчество как нечто, целое; выставка-продажа с вовсе не низкими (но, правда, и не слишком высокими) ценами . Наконец-то его творчество доступно не узкому (я бы сказала "узковатому") кругу зрителей, немалую часть которого составляли иностранцы, но широкому зрителю. По сути дела, ничего особенного не произошло. Ситуация со Зверевым выправилась и стала нормальной. Искусство мастера стало доступно тем, кто в силу возраста не застал
Зверева при жизни. И они, счастливые обладатели восприятия, сознания, не отравленного ни печальным личным человеческим опытом, ни тем, что получило название "застоя" (того самого, между прочим, застоя, на который приходится основное творчество Анатолия Тимофеевича). Автор этих строк застал Анатолия Тимофеевича Зверева в последнее десятилетие его жизни. И видел его только в одном интерьере — в квартире на первом этаже дома номер пять по улице Рылеева. Зверев далеко не всегда жил в этом доме. Очень многие его знали, видели его в иных интерьерах. Но для меня он прочно связан с полуфантастическим существованием людей, обитавших в районе Гоголевского бульвара. И был при этом настолько органично с этой жизнью связан, что когда исчезал, у остававшихся это вызывало и некоторую грусть, и ревность к тому дому, куда он ушел, и недоумение, чего ради он это сделал. Так что я пишу, о чем знаю.

Квартира на улице Рылеева была одной из тех удивительных московских квартир, которые, конечно, существовали и раньше, но для таких как я, родившихся во второй половине 1950-х годов, составляли характерную примету московской жизни 70-х. Те, кто старше, из коммуналок ходили смотреть на отдельные квартиры с нормалыно работающей сантехникой как на диковинку. В семидесятых годах уже для очень многих все стало наоборот. Открывалась какая-то сложная, трудная, но чрезвычайно интересная и, по крайней, мере, по-человечески полноценная жизнь. Так что следует признать, что патриотическое воспитание шло именно от такой среды: город становился родным, потому что оживал. Квартира на улице Рылеева была населена необычными вещами и людьми, которые сочетались порой очень прихотливо, как щи и шоколад. Непонятно было, сколько в квартире комнат. В ней были "заколдованные места" — очерченные незримой границей. Я не решалась эти границы переступать. И в какой-то момент заметила, что не я одна. В доме Виктора Сергеевича Михайлова, хозяина квартиры, гости быстро привыкали к потертой одежде, к тому, что пищи может и не оказаться, так что приходилось довольствоваться куском хлеба с чаем. Привыкали к старой хозяйственной утвари, к тому, что в магазинах для быта не покупается почти ничего. Было все это, конечно, не от бедности. Это была сознательно выбранная форма существования. Дом противостоял тому, что происходило за его стенами, все более неприятному и тяжелому быту. К Виктору Сергеевичу приходили необычные и по-своему замечательные люди. Молодой верующий физик и поп-расстрига, дядька-коллекционер по имени Борис. Что именно он собирал, установить было практически невозможно, поскольку он собирал некоторым образом все. И объяснял: "Я вот так собираю одно к одному, и вопрос(?!) становится ясен". За столом (чайным. В доме не пили. Пьяным позволялось быть только Звереву) говорили о Костаки, о Василии Ситникове, об Ирине Федоровне Шаляпиной. Но все они были где-то. А Анатолий Тимофеевич был тут.
Хрупок ли был мир, который окружал Зверева, и плоти от плоти которого художник являлся? И да, и нет. поскольку этот мир был гибок и умел сопротивляться.

Так вышло, что с Анатолием Зверевым — великолепным живописцем я познакомилась позднее, чем с Анатолием Тимофеевичем Зверевым. Виктор Сергеевич собирал его работы. Собирал, причем, абсолютно все, вплоть до пьяных почеркушек на бумажных мешках от картошки. Так вышло, что с Анатолием Зверевым — великолепным живописцем я познакомилась позднее, чем с Анатолием Тимофеевичем Зверевым. Виктор Сергеевич собирал его работы. Собирал, причем, абсолютно все, вплоть до пьяных почеркушек на бумажных мешках от картошки.

А.Т. Зверев "женский портрет" дюральаллюминий, масло, 1977г. Собств. О. Сугробовой

А я попросить посмотреть. Стеснялась, наверное. К творческому процессу в этом доме относились с особой серьезностью, почти с благоговением. Первое впечатление от Зверева: умный, хитроватый—то, что называется хороший русский мужик. Клочковатая борода, ромбовидная фигура, облаченная в сверхъестественной неряшливости одежду, старомодные ботинки с жалостно и, вместе с тем, нахально загнувшимися вверх узкими носами. Пил (пишу об этом спокойно, так как сие вовсе не тайна) очень много. Чаще пьяный, чем трезвый, Зверев был, конечно, обременителен. Но когда исчезал, становилось как-то пусто. Пьяному Звереву ставили раскладушку. Мать Виктора Сергеевича, очень умная и проницательная старушка Агриппина Дмитриевна, немало страдая от присутствия в доме Зверева, относилась к нему все же неравнодушно и в таких случаях говорила очень серьезно: "Зверь спит". К числу талантов Зверева следует отнести мастерскую игру в шашки. "Шашист", — говорили о нем уважительно и без тени иронии все, кто бывал в доме. Примечательной чертой была странно сочетающаяся с невероятной запущенностью крайняя брезгливость. Был недоверчив и на вновь пришедшего смотрел испытующе. Если человек вызывал у него неприязнь, то нередко уходил в другую комнату. Людей чувствовал, находясь в любом состоянии, очень хорошо. Интеллект его был столь силен, что не поддавался разрушению винными парами. И, самое главное, в Звереве было нечто такое, что только очень черствые и безвкусные люди позволяли себе над ним иронизировать.

Физический мир был для Зверева четко поделен на две части. Это дом, в котором с особой серьезностью относились к творчеству, где о нем — подчас очень трогательно (хотя, быть может и не абсолютно альтруистически) — заботились (вплоть до того, что некий постоянный гость совершенно серьезно заговорил о какой-нибудь молодой даме с мягким характером, которая могла бы стать женой Анатолию Тимофеевичу и скрашивать его одиночество). И это — улица, мир внешний, который был к художнику жесток и враждебен. Ведь по сути дела то, что Зверев создавал, было ничем иным, как искусством сопротивления. На улицу он выходить боялся, просил проводить его до винного магазина на углу Староконюшенного (любимый его магазин). Говорят, его били. Не зная со всей определенностью, в это легко веришь. О том, насколько этот человек не вписывался в городской быт, можно судить по тому, что когда Анатолий Тимофеевич захотел навестить Рабина, и пожелал доехать до него на метро, его сопровождали пять человек, которые всю дорогу дрожали, как бы чего не вышло. И чуть было не вышло: Анатолий Тимофеевич, войдя в вагон, вырвался из плотного кольца своей свиты и плюхнулся на сидение, привалившись к какой-то даме. Дама (учитывая внешность Зверева, ее можно понять) подняла крик. Довезти Зверева до места все же удалось, но Рабина, как и следовало ожидать, не оказалось дома. Как-то всегда получалось, что интерьер был к художнику дружелюбен, а улица враждебна.

Немногие, наверное, знают, что Зверев писал стихи. Причем, характер его поэзии был несколько иным, нежели его художественное творчество. Конечно, он не был равно силен в обеих областях. Он был то, что называется пишущим стихи живописцем. Но стихи были по-своему замечательные, стильный такой поэтический авангард с рифмами вроде: "Чудак на букву "ак". Стихи Зверева были, пожалуй, ближе к чисто внешнему образу их автора, чем его картины и рисунки. Человеку, который, ничего не зная о художнике, знакомился с его произведениями, Зверев представлялся (я была тому свидетелем) романтической личностью. Если же человек сначала знакомился со Зверевым, а видел его картины уже потом, то чаще всего он поражался: "Как! Этот пьяница?" С поэзией в этом смысле все было как-то гармоничнее.

Творческое наследие Зверева многих настораживает своей колоссальностью. Обращает на себя внимание и неровность его работ в плане художественного качества, и его приверженность к немногим жанрам, прежде всего — к портрету. Мне кажется, что этот человек очень часто писал не самостоятельного значения картины, но остроумные живописные пародии на свое собственное творчество. Они — проявление его замечательной способности к самоиронии, которая, кстати, сближает его живопись и графику— и его стихи. Зверев, несомненно, цену себе как художнику знал. И уж совершенно точно знал, что его произведения стоят денег. И сам же замечательно иронизировал, прибегая, например, к "комерции" такого рода: "Старуха (обращение к женщине, свидетельствующее о доверии и симпатии), у тебя есть три рубля? Дай мне, я вина куплю".—"Возьмите, Анатолий Тимофеевич". —"Нет, я не просто возьму, я тебя нарисую на три рубля. Берет цветные карандаши, делает замечательный большой рисунок в 3/ Остается не вполне доволен. "Не это на 2.70. Я тебя сейчас еще и тридцать копеек нарисую". Возникаеет рисунок на — если в деньгах оценивать художественное качество — более чем скромную сумму. Как работает художник Зверев, видели многие. Он часто ходил в Музей изобразительных искусств, рисовал там сотрудницам за три рубля портреты. Так что многие видели имено такое. Но мне посчастливилось наблюдать и иное: как Зверев работает: по-настоящему.
В холодный день несколько человек грелось на улице Рылеева на кухне, Зверев начал рисовать всех подряд на пакетах от картошки. Начал было рисовать и автора этих строк. Но тут Виктор Сергеевич принес ему большой квадратный лист дюралюминия и краски. Когда Анатолий Тимофеевич взялся за работу, исчез хитроватый прищур, ухмылка. Я никогда не видела у него такого серьезного, сосредоточенного лица. Воистину, "пока не требует поэта..." Тогда мне многое стало понятно. Стало понятно, что желание работать просыпаюсь в Звереве настолько легко и органично, что, кажется, оно было с ним всегда. Для работы нужны были только материалы — любые, те, что окажутся под рукой. Работал он довольно быстро, легкой и, вместе с тем, твердой рукой. Но не торопился.

У Зверева есть прекрасные, уникальные работы, есть повторы, есть работы, которые справедливо называют "пьяными". Однако, видел ли кто-нибудь картину или рисунок, которые казались бы тяжеловесными и перегруженными? Колоссальность и неровность творческого наследия Зверева, сам его образ жизни создали, казалось бы, предельно комфортные условия для тех, кто подделывает произведения мастера. И подделки эти сейчас уже нередки. Но тот, кто однажды внимательно наблюдал, как работает Зверев, мне кажется, подлинник от подделки отличит всегда. История  нашего  "неформального" искусства предшествующих десятилетий еще будет написана. Сейчас эта задача кажется вполне выполнимой. Однако и без фильтрующего исследования ясно, что самое значительное, по-человечески ценное в искусстве создавали не те, кто "шумел", но те, кто самой своей жизнью и создаваемыми произведениями утверждали, укрепляли веру в существование иных, оппозиционных официально принятым, ценностей, расширяли границы представлений о художественном творчестве. Так что, хотя искусство Зверева никак не может быть исчерпывающе объяснено внешними условиями жизни, так ли уж уверенно мы можем говорить о примате в творчестве Анатолия Тимофеевича Зверева эстетического над этическим?

ОЛЬГА СУГР0Б0ВА